Валерия. Роман о любви - Юлия Ершова

— Куда щемишься, подруга? — сказала Алла Николаевна, неприступной скалой вставая на пути обнявшихся матери и сына. — Александр, оставь мать! Её важный разговор ждёт. Янович жениться хочет. Понимаешь? Что для неё это значит, в такие годы. И ты не горячись — не тот случай. Я сама его не раз уничтожить хотела — то пропадёт на месяц, то объявится и всю жизнь ей перемутит. И так всю нашу молодость. А тут сама удивляюсь. Совесть в нём проснулась, что ли? Любит, значит. А ты, зятёк, не пропадёшь, ко мне поедем. — Алла вцепилась в руку своего любимца и что есть силы потянула. — Пусть мать жизнь свою устроит. Лера, даже не обсуждаем. Я сегодня целый день на уступки шла — твоя очередь.

Алька смотрел на порозовевшие щёки тёти Аллы, её молодое лицо и не мог поверить, что минуту назад её большой лоб хмурили морщины. Глаза её горели по-настоящему. От этого огня Алька внутри расплавился, обмяк, голос его потерял силу. Как повелось со смерти бабушки, семейные вопросы решала Алла Николаевна. Последнее слово оставалось всегда за ней.

На любимую подругу Алла как будто и смотрела, но она не заметила грусти в её потемневших глазах.

— Что ты руки к груди прижала, как перед казнью? Не дури! Будь умницей. Иди в дом! Я зарядку твою от телефона бросила на диван. Как приедет, позвони или эмэмэску скинь. «Началось» или типа того.

Лера кивнула.

— Прощай, подруга, будь умницей. Дай бог тебе счастья! — сказала Алла.

Они обнялись, и Алла поспешила к машине, чтобы не расплакаться вдруг и не переломить вектор нарождающейся Леркиной судьбы.

А Лера опять повисла на своей кровиночке.

— Тётя Алла права… Сыночек мой, дитя моё, прости. Не сохранила для тебя семью. А когда твой отец ушёл, радовалась. — Лера задышала порывами, слова давались ей с трудом. Она складывала их в груди десяток лет, добавляя новые и новые, прессовала и злилась на них, но не выпускала. А сегодня треснули запоры. Слова вывалились из груди, сразу все, сухие, обрывистые, иногда непонятные. Лера отыскивала в хаосе нужные и складывала из них фразы, бусинами нанизывала на струны своей души и запутывала в них сына. — Пальцем не пошевелила, чтобы остановить его. Да и замуж, правду говоря, вышла не по любви. Не хотела от сокурсниц отстать. Всё просто. Не хотела отстать. Думала, что сама уродина. Кто на такую позарится? — Лера пожала плечами, как будто до сей поры так и считала. — А тут папа подвернулся твой, ухаживать стал серьёзно. Вот я и заплутала в несвоевременных отношениях. Всё сказать тебе хотела, да духу не хватало. А сейчас время пришло. Я совсем переменилась. И если уж решила начать всё заново, то начинать надо с правды. А главная моя правда в том, что ты, только ты — самое дорогое, самое лучшее и ради чего стоило жить. Всё остальное — иллюзии. И я виновата перед тобой, перед собой, перед миром всем. Не понимала, по-настоящему не понимала, какое ты сокровище, дар недостойной мне. Неделями оставляла тебя маленького. Да что неделями? Годами, на бабушку. И куда себя тратила — на никчёмную работу, на чужого человека. А я должна была душу свою за тебя положить! Сыночек. — Лера ещё сильнее прижалась к груди сына. Её сердце рвалось на волю, и по щекам катились одна за другой слезинки. — О, как дорого можно заплатить, чтобы вернуть всё назад, отмотать нить туда, в прошлое, в тот день, когда ты родился.

Надуманные сложности выбили Альку из колеи. Он подумал, что мама, конечно же, хочет замуж за этого негодяя, которого Алька не любит. Не с самого детства, нет, а с того дня, когда мама впервые оставила его с тёть Аллой на выходные, потом на неделю и на осенние каникулы.

У тёть Аллы было здорово. Бабушка Ника, Людмила Никифоровна, целовала его в макушку и гладила по волосам, называла «внучком» и пела колыбельные голосом таким же добрым, как у бабушки Кати. А каким чудом казался обыкновенный звонок в дверь, когда с работы возвращался Константин Иванович. Он приносил игрушки, и Алькино сердце замирало от хруста пакетов. Они играли вместе: Алька, девочки, его молочные сёстры, их отец. И Алька представлял, что Константин Иванович тоже его отец, и не сводил искренних огромных глаз с него и ждал, когда тот опять назовёт его «сынок».

«Сынок, хочешь за руль?» — спрашивал Константин Иванович, когда они ехали по тихой загородной дороге. Алька отвечал глазами и перебирался к нему на колени. В такие минуты маленький Дятловский был счастлив и забывал о своей грусти, которая сидела в его груди и просыпалась всякий раз, когда мама оставляла его.

Вот и сейчас он обнял мать, как дети обнимают непостоянных родителей после бесконечного ожидания, со страхом новой разлуки.

— Ма, — сказал он, стараясь утвердить голос. — У нас всё здорово. Конфликт отцов и детей в классическом виде отсутствует. У меня есть комп, сессию сдам ради тебя только на десятки. Хочешь — выходи замуж, хочешь — нет! Но увидишь, я через пару годиков крутым стану в науке, поеду далеко куда-нибудь и тебя заберу. Так что муж тебе не особенно нужен! Зачем нам чужой мужик в доме?

Он посмотрел в глаза матери, нежные и растерянные, как всегда опускаясь на самую глубину, чтобы найти ответ. Они так разговаривали — глазами. С самого детства Алькин взгляд был невыносимо искренним, не каждый выдерживал, даже мама иногда опускала глаза. Но сейчас не опустила, смотрела во всю ширь и отвечала с любовью: «Да…»

Алла улыбнулась дочерям, только что запрыгнувшим в машину, и перевела взгляд, прищуренный и острый, на спаянных в одну скульптуру маму и сына. По её спине пробежал холодок: победа уплывала из рук, ещё мгновение — и восторжествует Леркина вечная глупость.

— Всё голуби! Наворковались — прощайтесь, — крикнула она и рубанула мечом власти в самою сердцевину скульптуры. — Да что вы вцепились друг в друга, словно на век расстаётесь? — сказала она и протиснулась между мамой и сыном. — Завтра встретитесь, дня не пройдёт! Садись, зятёк мой, в машину, садись! Хватит сюсюкать. Может, сам женишься скоро. Хорош за мамкину юбку держаться. Ну куда она от тебя денется? Поверь уж мне, самой умной из нас. Дай ей свободно решить, не дави.

— Иди, сынок, иди… До завтра, я обещаю, — сказала Лера, отлипая от сына.

Он не поверил её словам, потому что глаза её говорили — «прости». Точно как в детстве, когда она целовала его и ускользала из дома на долгую неделю, а бабушка шептала: «Ша, ша…» — и обнимала его голову. «Мамочке на работу надо, ша…» А за калиткой был слышен рокот отъезжающей машины, за рулём которой, Алька был в этом уверен, сидел чужой человек.

I

Радуница не любит шума столичных улиц, поэтому заманивает жителей за город. Не каждый слушается, но каждый слышит её зов.

В тени минских каштанов отдыхает немецкий джип. Как в гнёздах царских канделябров, на зеленеющих ветках горят, возвышаются свечи, и солнечный дождь проливается на их цветущие головы. Вдоль аллеи каштанов стоят полные достоинства сталинки с лепниной на фасаде и окнами в человеческий рост. В одном из домов, напротив которого и стоит похожий на танк джип, долгожительствует старинный городской ЗАГС. Здесь второе столетие подряд связывают людские судьбы. Ступеньки у входа такие же серые, как и в прошлом веке, тысячи счастливых шагов простучали по ним, тысячи алых роз укрывали их цементную кожу.